Шрифт:
Интервал:
Закладка:
IX
Брюки делаются для него испытанием. Он проводит дни en déshabillé, приученный жизнию в серале и находя в этом живейшее наслаждение. Вдруг объявляют ему о милости быть допущену до аудиенции. В восторге, он не спит перед нею, думая о свободе, об удачном ответе и возможном влиянии, и проч. В строгом сукне, с живописными кудрями по плечам, несколько часов он терпит в жаркой, блистательной зале, среди разноязычной толпы, а потом посылают его есть за одним столом с сераскирами и кучерами британского посольства. От опасностей, какими в здешних нравах угрожает непрошеная его прелесть, он дичится соседей – и уронив салфетку, не решается ее поднять. После третьего-четвертого выхода, когда он по-прежнему не имеет ничего кроме разочарований, европейский фасон не выдерживает роскошных его, по-местному загорелых бедер, – брюки вечером расползаются плачевно. Ему выговаривают с силою, упирая особенно на великодушие султана, на любовь его к театру франков: он извиняется неловкостию и потом винит себя за малодушие.
X
Странные боли, во время аудиенции и сильнее вечером, понуждают его просить врача. Допускать их сюда не принято: но он угрожает, подозревая чахотку, и ему разрешают неохотно. Из посольства приходит медик, очень медленный, осматривает его и назначает компрессы; за спиною его проскальзывает знакомая старуха. Неделю не допускают его вставать, переменяя повязки, а несносное жжение и теснота усиливаются, так что он думает составить завещание, пока одною ночью, непривычно спокойною, сорвавши в нетерпении марлю, в ужасе не обнаруживает себя с полною женскою грудью, очень красивою. Не веря себе, он подскакивает раз-другой на месте и выглядит очень странно. Девушки вечером, удивленные, переговариваются и обещают спросить у повара. Повязывая галстук, он себе напоминает травести провинциальной труппы, которой холодность публики не позволяет взять актрису моложе. Он раздражается – и одному французу, говорившему с ним слишком обходительно, замечает, что не его ли нации обязано человечество печальным разочарованием в свободе гражданской. От повара приходят сказать, что кухня его безукоризненна и британский консул очень ее похвалял. Молодой человек просит благодарить его.
XI
От солнца делается у него ожог на груди, и он очень беспокоится, ухаживая за нею, но все обходится благополучно. От отсутствия ясных распоряжений и от обиды повара на его недоверие он счастливо худеет, так что талия его возвращает свою гибкость. Волосы его спадают до поясницы, а как ножниц ему не дают, он приучается плести из них косу довольно изящно. В третью стражу, впросонках слышит он быстрое вхожденье в отворенные двери: из сумрака, между двумя факельщиками, Леокадия, с задумчивостью, смотрит на него, подымающегося в мускусной испарине из смятой постели, с выражением замешательства, придерживая широкое покрывало на бедрах, с рассыпанными черными косами по смуглой груди, – и, по минутном молчании, уходит, когда он, хотя с любезностию пойти ей навстречу, спутывается и падает в простыне. Странное посещение его смущает, но, не видя из него следствий, он начинает считать его сновидением.
XII
Необыкновенно рано его пробуждают для важного приема, где участь его может решиться; вносят фрак и рубашки по последней моде и заставляют сейчас одеться. Он видит особенную строгость и трепещет. По длинной анфиладе приводят его в комнатку с портретом султана, берущего горную крепость, и наказывают ждать здесь; в нетерпении ходит он по ее тесноте, покамест солнце не указывает на полдень; дверь заперта, никто ему не ответствует. Физические его мучения чрезвычайны. Леокадия, надмению которой он обязан сим родом смерти, проклинаема им в крайних выражениях. Солнце клонится; он в отчаянии; чувства его померкают. Вдруг слабый аромат ему слышится. Внезапно входят в двери – сдирают с него крахмальное белье, сбрасывая кучей в угол, и, обезумевшего от восторга, наряжают в шелковые шальвары и красные с золотою вышивкою туфли. Он всем повторяет, что гордится видеть в этом волю султана, и непременно хочет, чтоб это было доведено до его слуха. В уши вдевают ему золотые кольца, несколько тяжелые. После ужина за багряною занавесью подают таз и кувшин вымыть руки от миндаля и жареной курицы.
XIII
……………………………………
Врача запрещают настрого, и он вынужден принимать знакомую старуху, глядя на нее с недоверием, покамест она его успокаивает. Его воображение, действительно, слишком разыгрывается.
……………………………………
……………………………………
Прочтя найденного Лукана, он хочет вернуть его, выражая при сем благодарность принятым образом, но ему оставляют до новомесячия, так как книга, быв при нем в обыкновенный срок, равномерно почитается нечистою, и таким образом он получает возможность пересмотреть ее еще раз. Некоторые красоты поэтические тут замечаются ему впервые.
XIV
Когда его перед отправлением к султану убирают камчатным покрывалом с алой бахромою, сурьмят глаза и сковывают на щиколотках золотые браслеты, он еще спрашивает, какое направление журнальное кажется султану предпочтительнее и как видится ему политика австрийская и выражает желание описать счастливые его войны большою поэмою. Вернувшись, он грустен – отвечает всем невпопад и немного плачет, присевши в уголке, однако быстро ободряется и смеется над какою-то услышанною шуткою. На склоненном лице его, когда он проходит двором к фонтану, замечается загадочная улыбка, видимо невольная. При избранном приеме, сидя у ног султана и ободренный его благосклонным снисхождением, он немного говорит с французом о Монтескье, и тот, вернувшись, имеет возможность высказать в письме своему другу в Тоннер несколько острых и глубоких мыслей и нравственном состоянии сераля и влиянии его на дела государственные.
Прохожий
Татьяне РудомазинойЦорндорфские пески глубоки.
ЛомоносовС самого утра я не выходила, а ввечеру пришел приказчик и на вопросы мои сказывал, что все слава Богу, только козы сильно похудели и видно, что вымя болит, молока почти не стало. О том, давно ли так, отвечал, что несколько дней как дичатся, и об оном случае намеревался вчера донести, но как у меня голова была больна от сильного ветру, почему я к всенощной не была, то он намерение свое отложил. Я пошла смотреть. Две бабы, которым было за козами глядеть, говорили, от чего было сему выйти и что они, едва это приметив, чабреца заткнули за притолоку, а я обвиняла их нерадение, как увидели идущего по полю от реки к нам человека, в военном платье, которое на нем изрядно запылилось, пуговицы только блестели. Он издалека начал кланяться, а мы кричали ему, пусть скажет, кто таков. Он отвечал, чтобы мы не беспокоились, он-де человек благородный и вреда нам не сделает, и не доведем ли мы ему, кто в этом месте живет. Я ему отвечала, что живут благородные люди, поместье Басаргиных, Ильи Алексеевича, а проживает его свояченица, Анна Николаевна. Он, близко подошед и подняв ко мне смуглое свое лицо с блестящими глазами, начал говорить, что он-де поручик Андрей Иванович Еворлаков, служивший доселе на линии, а с нынешнего лета кампании ему увольнено за болезнию, и нет ли у нас в доме кого служащего теперь в армии. Обращение его меня успокоило, и я сказала, что Басаргиных сын, а мой племянник, Петр Ильич, ныне в войсках. Он спросил, не в таком-то ли полку, я отвечала, что точно в таком; тогда он с улыбкою говорит, что «мое посещение конечно здесь приятно будет», для того что с молодым Петром Басаргиным он в близком знакомстве и о нем рассказать может. Не могу сказать, как мое сердце обрадовалось, слыша это. Я повела сего нечаянного встречного в дом, с нетерпением по дороге делая ему бесчисленные вопросы, хорошо ли там с Петрушею, и давно ль они расстались, и что господин поручик делает в сих местах. Он отвечал, что, как из армии его выпустили, добирается своим коштом до дому и вся та дорога ему не рассказать какого труда стоит: ибо до города Познани, которая от Бранденбургской границы не более восьми верст расстояния, почтовых лошадей не учреждено, то принужден был брать обывательских, кои мелки и худы, да и приготовлены не бывают, а надобно на каждой перемене ждать; в Познани ж, отколе начинаются почты, он по не знаю каким причинам ехал опять обывательскими, но тут уж остановки не было, везде для перемены назначены станции. Справедлива пословица: «На стороне обтолкут бока», сию истину он не однажды познал, пока выбирался из тех мест. Теперь идет он от Карновского яма, в нашем соседстве, с намерением, сыскав ночлега, передохнуть, ибо он на езде от больной руки покоя не знает. Я ввела его в дом, где, услышав, что к нам с вестями о молодом хозяине, все поднялись бегать, погонять не надо было. Собрали ужин с извинениями, что для постного времени не обильное угощение; но он всему благодарил. В Польше, сказывал он, сего лета урожай всеми похваляется, то он надеялся дешевизны. В прошлом году брали из магазинов муку по девять рублев за четверть, а крупу по шестнадцати, так вспоминая московское время, кого досада брала, а кто смеялся: «это-де тебе не к Маменторфу за шампанским бегать»; и в сем году не скажешь, чтоб для нас подешевело. К тому еще все в суетах, ожидая армию по осени, а подле дорог собирают пушки, прошлого году брошенные на ретираде; и благословлял он удачу, когда оттуда насилу выскребся. Весьма хвалил нового главнокомандующего, принявшегося с разумом и усердием, чрезвычайно удовольствовавшими армию, которая его распоряжениями ожидала великих выгод: ибо при нем солдатские насильства и шалости, от которых в Шлезских землях обыватели несравненную к нам возымели ненависть, всеми силами пресечены, и в краткое время дисциплина приняла некоторый вид; и ежели он так продолжит, как начал, то уповать должно, что не только Франкфурт будет наш, но и винтер-квартиры будут по Одеру, Кольберг и Глогау взяты и неприятелю движения крайне стеснены: ибо в Прусской земле, покинутой на ландмилицкую защиту, немного бы против нас успели. Но трудно за предместником его, графом Апраксиным, исправлять, от которого, затем что прилежал к благочестию и прохладной жизни, выше меры упущений: а много ли набожность ему помогла, когда он не имел смысла, чтобы неприятеля по разбитии преследовать. Ежедневно все слышали, как бьют зорю, и с недоумением спрашивали, когда же генеральный марш. Тут приметив, что мне такие речи неприятны, он их оставил, но только сквозь зубы примолвил, что вольготно кампании делать самому в золотых шатрах, а офицеров раскладывая по овинам: отчего-де тут ему христианская совесть ничего не внушала. Впрочем жаловался Андрей Иванович, как противу желания не наблюдал обрядов, вынуждаемый воинскими обстоятельствами, и еще третьего дня, на пути в чистом поле, сожалел, глядя, как солнце за реку заходило, что он теперь не у всенощной. Когда я сказала, что суббота давеча только была, осьмое число, он верить мне не хотел, дивясь, как сбился в дороге. Я же ему стала жаловаться, как тяжело с крестьянской строптивостью. Как шли мы с ним деревнею, сколько чесночного бота вывалено на улицу, а мало ли о том было говорено. Он равнодушно отвечал, что увещаниями мало поможешь, а впрочем наружность деревни обличает доброе мое смотрение. Тут он тарелки отодвинул, живейшим образом благодаря за ужин, и начал спрашивать, не писал ли нам Петруша об их с ним знакомстве. Услышав же, что нет, он, пожав плечами, сказал, что ему это удивительно: «надобно вам, Анна Николаевна, сказать, что поистине нас за братьев принимали, ибо везде мы являлися вместе и были как один человек, в таком нерасторжимом дружестве. Петр Ильич моих советов всегда слушался, коими я остерегал его неопытность; а когда из сержантов досталось ему в офицеры, он ко мне первому прибежал со своею радостию, показывая золотой темляк, и я его от души поздравлял». Глянув в окно, где у меня на огороде посажены гвоздички турецкие, кои уже опустившеюся ночью едва были видны, он промолвил, что «у хозяина их были такие же точно, когда они стояли в Бранденбургских землях и где над ними было приключение, которое, он надеется, я не поскучаю выслушать», и принялся рассказывать.
- ПОД БУКОВЫМ КРОВОМ - Роман Шмараков - Историческая проза
- Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Старость Пушкина - Зинаида Шаховская - Историческая проза
- Гений жанра - Юрий Домбровский - Историческая проза
- Автограф под облаками - Валентин Пикуль - Историческая проза
- Багульника манящие цветы. 2 том - Валентина Болгова - Историческая проза
- Ирод Великий - Юлия Андреева - Историческая проза
- Виланд - Оксана Кириллова - Историческая проза / Русская классическая проза
- Исторические новеллы - Ашер Бараш - Историческая проза
- Вызовы Тишайшего - Александр Николаевич Бубенников - Историческая проза / Исторический детектив